Постсоветская культура: есть ли на что надеяться?
.jpg)
Восемнадцать лет назад отменялась де-факто страна СССР: немаленькая была штука, ан в три дни не стало — пускай и выяснилось это чуть позже. У этого события в искусстве осталось изумительно мало внятных отображений; я так с ходу не могу припомнить вообще ни одного, не зачитывать же стихи Евгения Альсаныча Евтушенко про «мраморного лебедя свободы».
Одиннадцать лет назад происходил хрестоматийный кризис, впервые ярко продемонстрировавший, что с постсоветским (новорусским) капитализмом что-то сильно не так. Это событие отражено в искусстве значительно обильнее, зрелище в одночасье оказавшихся не у дел менеджеров с дорогим сотовым в руках и безумным взглядом поверх пиджака от Версаче тронуло душу художника сильнее баррикад и «Лебединого озера» по ящику.
Год назад страна, сама того еще не зная, самодовольно поблескивая радужной нефтяной пленочкой, вползала в новый кризис, кризис путинской стабильности и сырьевого Стабфонда, досадный конец эры тучных годов, так и не успевших толком отлиться в кличе пионера из «Наших». У этого события толкового отражения в искусстве пока вовсе нет, оно и немудрено: мы еще внутри, срок давности не вышел.
Впрочем, время уже пригодно для некоторых культурных констатаций — а также уже произвело некоторое количество упований.
С констатациями все просто.
Что случилось за последний год с отечественной культурой?
…С ней не случилось ничего страшного: не прекратилось книгопечатание и кинопроизводство, не рухнуло все, Ксения Собчак не переоделась в рубище, а премия «Большая книга» не стала «Махонькой книжицей».
…С ней не случилось ничего хорошего: замороженные кино- и телепроекты, выброшенные за пределы издательского плана книги, прогоревшие или слившиеся с жизнеспособными гигантами вроде АСТ и «Эксмо» издательства и пр. относились, как правило, к той самой социально перспективной прослойке искусства, которая еще не безумство гения, но уже и не фастфуд для масс; стоит ли удивляться — когда схлопывается мидл-класс, схлопывается и культура для мидл-класса. Эпохи секвестра у Змея Горыныча всегда начинаются с усекновения сравнительно трезвомыслящих, но недостаточно коммерческих голов.
…С ней, наконец, не случилось и ничего качественно нового. И вряд ли случится. И вот это уже относится к сфере упований, а не констатаций.
Упования — а я слышал и читал их множество — сводились, с разной степенью самоиронии, к одному: мыльный пузырь лопается, складываются внутрь искусственные иерархии ценностей, расточаются фантомные смыслы, — вот и то добро, без которого нет худа, вот и шанс заиметь наконец немыльное, неискусственное, нефантомное. Для начала — сдохнет наконец отродье тучных лет, бессмысленный и беспощадный гламур…
И то сказать. Гламур — русский гламур, то есть циничная симуляция ленивой постмодернистской роскоши в новодельном особняке с колоннами посреди холодного пустыря, где с одного краю автосвалка, с другого — гастарбайтерские костерки, а с третьей — стойбище мятежных горцев, — в качестве культурной доминанты глядится хуже некуда. Сдулся — не жалко, помер — закопаем! Я и сам нечувствительно поучаствовал в такой декларации в январе на страницах «Новой», вписанный в соавторы щедрой рукой Димы Быкова на основании веселого трепа под полбанки.
Прогрессивная общественность переживает предполагаемую кризисную гибель гламура, как гостиничная обслуга — отъезд неприятного постояльца из углового нумера на третьем этаже: ну слава Богу, свалили оне наконец!.. Штука в том, что постояльца никто и не видел. Вода на второй этаж сверху протекала, и штукатурка сыпалась — это да, музыка орала, и матюги доносились, испачканные простыни и пустые бутылки горничные таскали тюками, и даже за мягкое их кто-то определенно щипал — вот только постояльца кто-нибудь в лицо помнит, встречал кто-нибудь в коридорах, в столовой ли? Да нет. Не помнит, не встречал. Но был же он? Да как не быть. Не могло не быть-то. Матюги, бутылки, синяки-с, опять же. Точно был, ан съехал. Ура троекратное!
Но что гламур не может быть культурной доминантой, прогрессивная общественность отлично понимала и без этого хичкоковского исчезновения. Он не может ею быть точно так же, как потребление не может быть национальной идеей: потому что национальная идея — это нечто противоположное, нацеленное на созидание. Как распил не может быть экономикой: экономика — это производство, а не дележ невоспроизводимых ресурсов. Как пиар не может быть идеологией: идеология, плохо это или хорошо, есть средство, принуждающее своих абонентов трансформировать наличную реальность в иную, новую, — тогда как пиар есть средство максимально эффективно втюхать им уже существующую. Как молодежной политикой не может быть ничто, хоть отдаленно напоминающее движение «Наши» — потому что, конечно, Селигер ком Селигер, но накачка лояльности и тренаж социального оптимизма в отсутствие (см. выше) идеологии может дать не прайд молодых волчат, о которых грезили все фюреры, но только и исключительно плеяду аморфных конформистов, удивительный вид разумных беспозвоночных; а скорее — не дать вообще никого.
И так далее.
Что ж, русский гламур как — согласно пелевинскому «Ампиру «В» — «эстетика анонимной диктатуры», как надутый до размеров Большого стиль-пузырь виртуально преуспевающей державы в кризисные времена и впрямь смотрится неуместно (что не помешает русскому гламуру в его единственно настоящем обличье — в обличье квинтэссенции понтов — сохранить жизнь если не навеки, то уж точно до того момента, пока жива социокультурная матрица, на понтах стоящая)…
Вопрос в том, что взамен. Вернее: а есть ли вообще что-то взамен?
Всякий кризис, знаем мы, хорош тем, что он есть мощный ускоритель эволюции, насильственный двигатель перемен: не переменишься — перемелешься. Кризис болезненно сдирает коросту сложившихся схем и устоявшихся мнимостей, позволяя из-под них появиться новому, динамичному, жизнеспособному. Так полагается в экономике — так положено и в культуре: кризис существующей реальности вызывает кризис господствующих форматов, ну и пошло-поехало.
Однако все это происходит лишь в одном случае: если косная и подвергаемая ныне насильственному (волей объективных внешних обстоятельств) демонтажу система была подобием бетонной плиты, придавливавшей ростки молодой жизни, — а теперь у ростков есть все шансы искать свои новые пути к своим новым рубежам.
Не будем затрагивать все прочие сферы, но с отечественной культурой образца-2009 тут вопросов куда больше, чем ответов, а опасений куда больше, чем ожиданий. Или еще проще: ничто в отечественной культуре не говорит о будоражащей близости качественного прорыва.
Собственно, это не слишком большой сюрприз. Можно отмотать на одиннадцать лет назад — к кризису 98-го, или даже на двадцать лет назад — в 89-й, от которого (а даже не от 1991-го) можно отсчитывать последнюю русскую революцию, перемешавшую в сложноопределимой пропорции и растянувшую на много лет сразу и февраль, и октябрь 1917-го.
Никого не удивляет, что у двадцатилетия глобальных перемен — биполярный мир, ставший то ли однополярным, то ли вовсе бесполюсным, империя СССР, канувшая аки Атлантида, крах коммунистического проекта, — в эпицентре событий столь скромный культурный «сухой остаток»?
Огромные потрясения вызывают соразмерные культурные сдвиги — это почти аксиома. Достаточно окинуть новейшую историю поверхностным взглядом дилетанта, оставив профессионалам глубокое и точное.
Французская революция привела к перемене культурной парадигмы вообще — явление реализма в литературе и великие романы ХIХ века тут лишь первый пункт бесконечного перечня; в культуру оказались вовлечены — одновременно в качестве объектов и субъектов — массы людей, доселе в ней практически не участвовавшие.
Череда тектонических сдвигов десятых годов — Первая мировая, россыпь революций и главная среди них, русская революция 17-го, стала поводом для торжества модернистского проекта, для превращения авангарда в универсальный язык, лингва франка новой эпохи.
Мировой катаклизм середины двадцатого века — война, крушение великих колониальных империй Европы, смещение «места силы» западной цивилизации через океан, на Североамериканский континент, — вызвал к жизни экзистенциализм и бум фантастики в литературе, «новую волну» и все ее отголоски в кинематографе, косвенным образом — в силу пришпоренной поколенческой мутации — все парадигмальные смены 60-х: новая музыка, новое кино, новые книги, новая философия, и на Западе уже через них — новая, после 68-го, политика и новый регламент отношений личности и государства.
От двадцатилетия новейшей русской революции и постсоветской жизни останется десяток, много два недурных романов и пол-, много дюжина хороших фильмов; с музыкой или театром та же история, с живописью или философией — история, пожалуй, худшая. Процент полезного выхода ничтожный — особенно если держать в уме, что практически ни один из этих романов, фильмов или спектаклей не открывал новых путей, а в лучшем случае — добирал квоту «до общемирового уровня» пропорционально экономическому благополучию момента. Что, в самом деле, революционного нам предъявить граду и миру: детективы Акунина или антигламурные писания Минаева, или, страшно сказать, роман «Околоноля» Натана-тот-чье-имя-нельзя-называть-Дубовицкого? Перформансы Кулика? Фильм «Ночной дозор» или фильм «Обитаемый остров»? Не надо метать в меня пригоршню более достойных имен, я в курсе, но: культурный слой нарастал ровно настолько, насколько становилось больше лишних сырьевых денег, не более. Хаос и нищета — и у нас хаос и нищета, мидл-класс — будет мидл-искусство, подкормили интеллектуалов — побалуем их элитарненьким… — и ни одного качественного прорыва за уровень жизни припомнить не получается.
Сдается, расшифровка тут очень простая (принципиально — сам-то механизм чрезвычайно сложен, не в газетной статье пытаться его описывать). Катаклизм катаклизму рознь; есть, видите ли, большая разница, рушится дом оттого, что взорван жаркой подземной силой, или оттого, что прогнил. Внятный и принципиальный культурный выход имеют лишь те кризисы, катастрофы и революции, в которых происходящее Большое Обрушение несет в себе еще и жаждущий родиться Большой Проект. О гуманитарном аспекте, о человеческой цене вопроса, мы сейчас не говорим — стоил ли авангард крови мировой и гражданской боен? соразмерен ли экзистенциализм концлагерям и Восточному фронту? — да вряд ли, чего уж там, но нас не спросили, это механизм такой, это мир так работает.
Так и нынешний кризис (не эквивалентный, конечно, главным гекатомбам прошлого века, но тоже вполне представительный на вид), оказавшийся в России ничуть не менее финансовым, чем во всем остальном мире, и значительно более системным, чем в нем, мог бы открыть дверь новому искусству — если бы за этой дверью стоял новый Большой Проект: философский, идейный, эстетический. За дверью, однако, кажется, все те же лица — временно выдворенные по причине нехватки спальных мест. И если, хм, пронесет, если мировая конъюнктура и цены на баррель потащат нас наверх, а не вниз, — в культурном отношении страну едва ли ждет что-то сногсшибательно новое, смена парадигм и рождение новых эстетик; скорее уж — восстановление отсеченного, возможно, с некоторым количественным приростом и скромным качественным прогрессом: у отечественного Змея Горыныча отрастет еще несколько голов, даже, не исключено, вполне симпатичных. А если — сплюнуть три раза! — паче чаяния получится не по-хорошему и вместо небольших шатаний замаячит очередное Большое Обрушение, то и оно явится без Большого проекта: мы уже доказали, что так тоже вполне может быть.
Свежие комментарии